Номер двадцать восемь по Хаул Драйв
Жили мы вполне мирно. Плотная стена колючей проволоки разделила нашу строго квадратную комнату на её и мою территории. Мы практически не видели друг друга. Комната была проходной, так что каждый из нас обладал собственной дверью во внешний мир. У неё было одно, да и то весьма незначительное, преимущество – её дверь вела прямо в прихожую, тогда как моя – в спальню, та, в свою очередь, в гостиную, и лишь оттуда я мог попасть в коридор. Но, не смотря на это, я не сетовал. Тем более, возвращаясь из конторы позднее обычного, я мог передохнуть в одном из десяти розовых кожаных кресел гостиной, или остановиться в спальне и поглядеть на занимавших её двух старых педиков. Настолько старых, что они не были уже в состоянии проявлять свои давно отбушевавшие страсти иначе как лёжа, взявшись за руки, на занимающей почти всё пространство кровати, молчать беззубыми ртами и умилённо заглядывать друг другу в полинявшие глазки. Не в силах выдержать эту картину более получаса, я, ни разу не замеченный, уходил к себе и мгновенно засыпал.
Как ни крути, я всё же отвоевал себе лучшую половину. На ней был дощатый топчан, смягчённый двумя верблюжьими одеялами, добротно сколоченный стул, самурайский меч на стене, старый примус и единственное во всей квартире (ах, нет!-второе на кухне) окно. Растянувшись на моём, и только моём, лежбище, я смотрел в окно на кирпичный торец такого же дешёвого как наш пансиона с ржавым шрамом водосточной трубы во всю длину и всё больше уверялся, что не желаю ничего иного.
Ел, и даже завтракал, я в городе. По многим причинам. Во-первых, несмотря на развод, на общей кухне за нами всё ещё оставался закреплён один стол. Никакие уговоры не помогали. Распиливать его надвое нам было строжайше запрещено под дюжиной угроз, вплоть до выдворения с жилплощади. Во-вторых, хозяйка наша, проработав стряпухой сорок два года в окружной больнице для бедных, так и не научилась готовить. И, наконец, мне просто нравятся разбавленный кофе и лоснящиеся жиром толстые сардельки грошовых кафе.
К тому же, в последний месяц я вообще мог оставаться на ночь в конторе. Обострившаяся язва заставила моего шефа взять неопределённой продолжительности отпуск. Тем самым она избавила Руди от необходимости вечно путаться у меня под руками, старательно изображая ассистента, и позволила мне наконец-то приступить к работе, ибо никто больше не просил заварить чаю и не звал играть в сквош.
Руди водил девочек и мальчиков на свою половину конторы. Я же на своей предавался составлению некрологов и брачных объявлений на ближайший месяц. Работа не хлопотная, если только мой старенький «Макинтош» не подхватывал какой-нибудь очередной вирус, и мне не приходилось перенабирать заново километры помпезных и безликих фраз. Зная слабое здоровье моего компьютера и желая перестраховаться, я всегда вёл дополнительную документацию от руки в толстой ученической тетради, которой не был страшен ни один микроб или вирус.
За такое усердие и предусмотрительность шеф даже прибавил мне в жаловании и увеличил на неделю отпуск.
Теперь, когда он денно и нощно упивался где-то минеральной водой и до отказа набивал желудок овсяным пудингом, я мог, не страшась взысканий, не делать перерывов на обед и не отправляться восвояси ровно в семь. Руди, в свою очередь, мог обедать за нас двоих и ежедневно поспевать домой к своему любимому шестичасовому шоу по третьему каналу.
Мне вообще нравился Руди. От него я узнавал множество любопытных вещей. Например, что у нашего телевидения уже восемьдесят шесть каналов, или что в мои двадцать семь, и к тому же в разводе, мне должно быть стыдно тратить деньги на себя, а не на других мужчин и женщин. Внемля ему с восхищением, я каждый раз обещал себе начать с понедельника вкушать от этих плодов цивилизации и сексуального раскрепощения… но в очередной понедельник шеф так и не появлялся, и я вновь задерживался в конторе на час, два, три, выпадая из упорядоченного течения жизни и украдкой подглядывая за вечностью.
Шеф, Руди, охранник Джад и уборщица донна Кармен, неразлучная со своим слащаво-прыщавым сынком-подростком Хуанито,- все считали меня образцовым йаппи. У меня не возникало желания им перечить – их заблуждение играло мне на руку, ежегодно под Рождество, повышая мне зарплату и укрепляя мой авторитет.
На самом деле, во время развода мне пришлось продать свой компьютер, а в конторе я мог спокойно работать. Работать над своей книгой. Вот уже второй год. Если бы не проклятые вирусы, я бы уже давно закончил. Но они, как крысы, пробравшиеся в крестьянский погреб, нещадно сжирали главу за главой. На восстановление сожранного уходило вдвое больше времени, чем ушло на первоначальное его создание… И это доставляло мне несказанное удовольствие.
Именно книга и развела меня с женой. Она прочла первые две главы, набранные на ещё непроданном «Хьюлите», и поняла, что отдала свои лучшие годы плохо оплачиваемому агенту Интерзоны. Честная женщина не могла долее делить со мной кров, и муж нашей хозяйки, надсмотрщик центральной тюрьмы графства, колючей чертой отсёк от меня Джоан и телевизор в придачу. Развод был стремительным и безболезненным, и чем ныне занималась моя благоверная, я даже не догадывался. Судя по звукам, иногда долетавшим из-за проволоки, она всё ещё храпела по ночам и злоупотребляла картофельными чипсами. И, хоть с развода нашего минуло уж более полутора лет, ни один из нас так ни разу и не привёл к себе особи противоположного, и уж тем более своего, пола, что напрочь лишало наше сосуществование какой бы то ни было интриги. Я даже стал подумывать, а не дать ли Руди наш адрес.
Около двух дней назад ( я всё хуже ориентируюсь во времени вне конторы ) я вернулся домой далеко за полночь, особенно измотанный, и по пути к себе решил передохнуть в спальне. Холодной зимней порой мне всегда хочется умиления, которое растекается медленной тёплой жидкостью по всему телу, а вид моих старых соседей-любовников наполнял меня умилением до краёв.
Но вместо привычной картины, я увидел ходуном ходившее одеяло. От неожиданности ( я плохо восприимчив к переменам ) у меня случился ступор. С плеча соскользнул рюкзак, и металлические заклёпки глухо звякнули о давно не покрывавшийся мастикой паркет. Одеяло замерло в какой-то нечеловеческой позе и из него, уж неведомо как выгнув шеи, вынырнули две девичьи головки. Та, что помладше, златокудрая, при виде меня тотчас нырнула обратно. Вторая же, постарше, не только не последовала за ней, но, напротив, высунулась на поверхность по самые тощие груди и попыталась изничтожить меня зелёным взглядом. Я выжил, но взгляд этот вывел меня из ступора, и я даже позволил себе полюбопытствовать:
- А куда мадам подевала Одри и Кики?
- Тех дряхлых педиков? В морг!
- Э-э…
- Она дела их в морг. Позавчера один из них испустил дух – сердечный приступ. Другой не вынес разлуки и испустил следом. Хм, педики чувствительны, как лебеди. Особенно после восьмидесяти. –она широко и уже беззлобно улыбнулась, - Им ведь было за восемьдесят?
- За девяносто…
- Фу-и-ить! – она закатила глаза, - тогда, тем более. Кстати, её тоже зовут Одри! – и она бесцеремонно ткнула пальцем под одеяло, - А меня Пинки. Ну, ты сам понимаешь…
- Дикие девочки, да? – я ухмыльнулся.
- Точно! – она снова заулыбалась, - А теперь, если ты не против, вали и не мешай нам! – она помахала мне на прощание рукой и скрылась.
Я постоял ещё с минуту и, поняв, что могу оставить надежду на умиление навсегда, поплёлся на свою территорию.
Мадам всегда сдавала спальню однополым парам. Они скорее покупались на противоестественные размеры кровати, и, простив отсутствие окон, мои постоянные вторжения и не натертый паркет, охотнее выкладывали по десять баксов в месяц за каждый квадратный метр этого ужасающего ложа любви. К её чести, должен заметить, что логика её ещё ни разу не давала сбоев, и ежемесячно эта кроватка пополняла её бюджет на двести баксов.
Я лежал на одном из своих верблюжьих одеял, завёрнутый в другое, и пялился в окно. Пялился на то, как там в свете ( кстати, для непосвящённых непонятно откуда идущем свете, но я-то знаю, что если свесится в окно по пояс и посмотреть направо, то метрах в двадцати стоит фонарь) валится снег. Снег валился тяжело и быстро, нисколько не кружась и не плавно. Некоторые хлопья (он влился именно хлопьями, а не снежинками, наверное в этом-то и было дело) липли к стеклу, пытаясь заглянуть внутрь и рассмотреть меня. А я почти не дышал и мне казалось, что так они меня не заметят. До подбородка спелёнатый в одеяло, и только левая рука свободна – ею я курил. Но, затушив сигарету об пол, и она юркнула в убежище.
Хорошо, у меня нет ковра. Тусклый паркет был покрыт густой рябью круглых родинок, от чего становился как-то живее, хотя я давно уж обещал купить себе пепельницу. Я лежал и думал, что, видимо, и вправду как-то несуразно в двадцать семь хотеть быть Холденом Колфилдом. Периодически я даже начинал верить, что это я, ещё из утробы, уговаривал мать назвать меня именно Холденом, и, в конце концов, уболтал её. Ведь ни мать, ни отец, никогда не читали «Ловца во ржи», так к кому же в голову, кроме меня, могла прийти идея дать ребёнку такое непопулярное имя. А моя первая девица сказала мне: «Будешь воображать себя героем Сэллинджера – кончишь как Сеймур Гласс».
И мне стало солоно во рту – я, как всегда, задумавшись, содрал корку со своих обветренных губ и слизал кровь.
Пожалел, что не остался в конторе, там хотя бы топили. Но в десять, когда уходил, был уверен, что уже ничего не смогу написать, следовательно, и оставаться не увидел смысла. Уже началось воскресенье, и я чувствовал себя простуженным. Если я и простужаюсь, я всегда простужаюсь по воскресеньям.
Я поглубже спрятал руки в до безобразия растянутые рукава зелёного свитера. Хотя, не всё ли равно, какого он цвета, если я в нём только сплю? Мне стало одиноко, что нечасто случается, с такими как я. Я достал из-под подушки мобильник и позвонил Руди. Руди был вне зоны покрытия. Набрал папу – он должен быть на дежурстве в больнице. Так и есть. Не может ответить – на операции. Подняла дежурная сестра. Нет, нечего мне ему передать. Я выключил телефон, никакого проку. Раз в месяц решишь кому-то позвонить, всё равно никто не ответит.
Расстроенный, я повернулся на другой бок. Пусть снег теперь смотрит на мой затылок.
За колючей поволокой раздалось попискивание – никогда не поймёшь, то ли она смеётся, то ли плачет. Я поднялся и просунул почти полную пачку под проволоку. Через минуту пачка вернулась почти пустая в сопровождении долларовой купюры. Я написал на купюре «дура» и отправил её обратно. Купюра уже не возвращалась, а вот из щели между проволокой и полом пополз сигаретный дымок. Джоан наверняка растянулась на полу и тщетно пытается разглядеть мои ступни. Я водрузился на своё лежбище и опять закурил; на фиг ей смотреть на мои синие шерстяные носки! Ещё расплачется – они могут напомнить ей о нашей семейной жизни.
А снег всё пялился на меня в окно и Джоан пускала дым по полу. Курить я больше не мог. Сплюнул на лохматый конец сигареты, убедился, что красноватый огонёк потух, зашвырнул бычок под кровать, залез под колючее одеяло и, по-моему, заснул.
Я открыл глаза. В них сквозь двойное стекло окна всё так же таращились чуть золочённые фонарным светом снежные хлопья. Было без тринадцати два. Неужели я спал всего семь минут?
У меня ломило всё тело. Мышцы ныли как после первого дня в тренажёрном зале; кости болели, будто я сутки пролежал на бетонной плите; во рту пересохло. Я, кряхтя, стал переворачиваться на другой бок в надежде, что движенье хоть сколько-нибудь избавит меня от страданий. Напротив, оно лишь усугубило их. К тому же, на пол-оборота моё плечо ткнулось во что-то тёплое и слегка костлявое. Кто-то спал позади меня! Мне не то, чтоб стало от этого не по себе. Но разворачиваясь на оставшиеся мне девяносто градусов, я рьяно молился, чтобы не оказаться сейчас лицом к лицу с Руди (почему-то никто другой не приходил мне на ум, лежащим со мной бок о бок на жёстком топчане).
К изумлению моему это был не Руди. Позади (нет, теперь уже передо мной) лежала моя соседка из спальни: та, что постарше, с именем цвета клубничного мороженого и тощими грудями. Ну, грудей-то видно не было, их скрывал мой зелёный спальный свитер, (окинул себя взглядом под одеялом – так и есть, я лежал абсолютно ню, а верблюжья шерсть нещадно кусала мою кожу). Кажется, она только притворялась спящей, ибо когда я перевёл глаза со своего не впечатляющего торса на её лицо, она уже смотрела на меня. Она не ждала вопроса, но я спросил:
- И что ты делаешь у меня в комнате, на моём топчане и в моём свитере?
- Я здесь живу, - она зевнула.
Я не был в этом уверен, хотя тон её звучал вполне убедительно, и попробовал возразить:
- Нет. Ты живёшь в спальне, на той кошмарной кровати со своей несовершеннолетней подружкой, тёзкой старикана Одри, отбросившего на днях коньки от сердечного приступа.
- Нет. – она провела ногой по моему бедру, - Я живу здесь, в твоей постели, в твоём свитере… а там теперь живёт твоя жена.
- Кто?! – мне нечего было сглатывать, а то я бы сглотнул.
- Билли ушла от меня к Джоан, поэтому Джоан ушла жить в спальню, а я – сюда.
- Кто такая Билли?
- Билли это Одри. Пока она была со мной, она была Одри, теперь она с Джоан и она Билли.
- И… когда же это случилось? – меня передёрнуло, что ж это за простуда со мной случилась. Я обычно помнил, если решал съехаться с дамой. Например, я всё ещё прекрасно помнил, как съехался с Джоан, но тут я не мог ничего нашарить в своей памяти.
- Днём, когда ты был на работе. Ты вернулся очень расстроенный и весь в снегу.
Я даже не стал задумываться над тем, что погнало меня на работу в воскресенье. Меня гораздо больше волновало другое:
- А почему ты тогда не ушла жить на территорию Джоан?
- Там не на чём спать, - она опять зевнула.
Я почувствовал подвох. У меня перед глазами стояла опись имущества при разводе:
- Ну уж! Там стоит великолепная софа пурпурного бархата!
Пинки подняла правую бровь:
- Ну уж! Когда ты был там последний раз?
- Года полтора назад…
Она только презрительно хмыкнула:
- Давай спать!
Я развернулся обратно – лицом к снегу в окне (я уже говорил, что плохо восприимчив к переменам, а к снегу я уже привык) и сразу же уснул.
Проснулся я как обычно в пять. Как всегда зимой, солнце ещё не встало, но фонарь в двадцати метрах вправо светил исправно. На стене чего-то не хватало, но я так и не сообразил, чего именно. Я застелил топчан, стянул с себя свой спальный зеленый свитер и моментально покрылся гусиной кожей. Быстро сгрёб в охапку (благо, всё валялось под ногами) рюкзак и дневную одежду и голый (всё равно больше нигде нет окон а в такой час никто не включит электричество - все спят и никто меня не увидит) на цыпочках стал пробираться в душевую.
В спальне я наступил во что-то вязкое (я вспомнил, что теперь тут живёт Джоан: наверняка она в истерике швырнула в любовницу бутылку кетчупа) и ступня моя отпечатала через гостиную и коридор ряд клейких красных следов. На ощупь я принял душ и почистил зубы. Мне не к чему бриться ежедневно(если честно, мне вовсе не к чему бриться – щёки и подбородок мои так и не дают всходов), поэтому я сэкономил на свете.
Полчаса я шёл к «Жёлтой Овце», куря на ходу и ещё больше обмораживая и без того походящие на наждак ладони. Я пришёл как раз к открытию и плюхнулся за стойку под истошный свист старого исцарапанного чайника.
Кофе мне разбавили менее обычного, и у меня началось лёгкое сердцебиение. Но сардельки были по-прежнему великолепны, и ещё я съел целый тюбик горчицы с хлебом.
Подходя к конторе, я вспомнил, что мне говорили, будто вчера я вернулся отсюда удручённым. И почему я вообще приходил сюда? Едва закрыв за собою дверь, я услышал голос шефа (ага! Вчера мы праздновали его возвращение):
- Холден, мой мальчик! Завари-ка мне чайку с мятой!
Я молча включил чайник в розетку и направился к своему столу.
Толстая ученическая тетрадь лежала аккурат посередине. От «Макинтоша» остался только яркий след полированной поверхности, окаймлённый тонкой оборкой свежей пыли (донна Кармен задерживалась, укутывая своего Хуанито). Шеф вышел ко мне из своего офиса, его стало килограмм на восемь меньше. Он кинул взгляд на ту же брешь в пыли на моём столе:
- Ребята только что унесли его! Ничего нельзя было сделать. Годы! Сегодня поработаешь за компьютером Руди, а после праздников тебе поставят новый. Я всегда говорил, ты здорово придумал с этой тетрадкой – ни один вирус не возьмёт. Потом просто внесёшь объявления в память.
Он по-отечески потрепал меня по щеке (хотя откуда мне знать, по-отечески или нет, мой отец никогда не трепал меня по щеке).
Мы пили чай с мятой. Шеф своими рассказами об овсяных пудингах убаюкивал мои блюзовые мысли… Ни одной дискеты. Ни одной распечатки. Тридцать три главы. После Рождества я хотел закончить «Приговор». Снова остались только те, первые две, главы, отпечатанные на «Хьюлите» до развода…
- Моя жена просила тебя сегодня к нам. – я смотрел на шефа с тем же недоумением, как нынче ночью на Пинки, - Рождество – праздник семейный, а ты…
- Спасибо, мистер Прайс, я подумаю…
Он поднял свою облегчённую на восемь килограмм двести сорок семь грамм (он поспешил уточнить) тушу, и уже из своего офиса крикнул:
- Холл, я прочитал все объявления, которые ты составил до середины февраля. Ты как всегда оправдал мои надежды! Думаю, ты заслужил прибавку. А теперь, отпечатай-ка номер две тысячи сто сорок девять и перешли по электронной почте во все сотрудничающие с нами издания. Alas, пришло его время…
У меня оставалось лишь то, что было до развода! Две главы! Нет, ещё весь мир на плечах. Мне казалось, он рухнул туда, даже не задумываясь, а под силу ли этому тщедушному подавленному новобранцу таскать его повсюду на себе.
Как? Как посмотрю я тебе в глаза? Тебе, мой герой! Как скажу тебе, что мы начинаем всё сызнова? Что я опять возвращаю тебя туда, в этот дворец сладострастия, к жене, наложницам, к дурманящим шарикам опиума и домашней гильотине; туда, где ты был так счастлив и блажен! К миллионному счёту в банке и персональным выставкам в Лувре и Эрмитаже! К траху с первой леди Соединённых Штатов и тайскому массажу на космической станции… И что я опять буду отбирать у тебя всё это, постепенно, по порядку. Сначала – вдохновение, способность держать в руках кисть и чувствоточить ею на полотно так, что сам Господь Бог ощутил бы себя слепцом в сравнении с тобой. Потом – женщин, одну за другой, цариц, светских львиц, кухарок и даже сестёр милосердия. Потом – славу и деньги, эти спасательные круги бытия, ключи ко всем дверям, возможность если не завоевать, то купить, если не купить, то получить в подарок… И, наконец, я снова обвиню тебя. В чём-нибудь. В чём-то вряд ли более определённом, нежели у Кафки. И брошу тебя в серую камеру с сорока квадратными сантиметрами клетчатого неба под потолком и жирными сороконожками, бегающими по стенам вверх-вниз… и там заставлю тебя справить свой сороковой день рождения на сороковой день бессонного ожидания приговора. Я обещал тебе приговор к Рождеству, а вместо этого под «Тихая ночь, Святая ночь» вновь опущу тебя в резервуар мясорубки моего воображения и начну вращать ручку… Весёлого Рождества и Счастливого Нового года, мистер–больная-фантазия-Холдена-Феникса!
(да, у меня дурацкая птичья фамилия – Феникс)
Я сел за компьютер Руди. Первым делом, пока не видел шеф, сменил ему картинку рабочего стола, здоровенную грудастую брюнетку, на логотип компании. Далее, я открыл свою ученическую тетрадь с объявлениями, нашёл номер две тысячи сто сорок девять и бесстрастно принялся печатать текст:
«Сегодня, двадцать четвёртого декабря две тысячи первого года, в шесть часов утра, в доме номер двадцать восемь по Хаул Драйв, обнаружены два трупа. Убитые, Джоан Би Феникс, двадцати семи лет, и Билли Би Роуз, семнадцати лет, состоявшие в гражданском браке чуть менее двух дней, были заколоты минувшей ночью около полуночи в собственной постели. Орудие убийства – точная копия самурайского меча образца конца 18-го века…»
(вот Руди - пройдоха ! Когда дарил, клялся-божился, что подлинник!)
«…было найдено на месте преступления. По отпечаткам пальцев, оставленным на рукоятке, полиции удалось установить личность убийцы. Им оказалась тридцатилетняя Пинки Ди Лав, танцовщица варьете, бывшая сожительница мисс Би Роуз. Ведётся следствие»
Я поставил точку и разослал объявление на адреса всех утренних газет.
Мы вышли с Руди покурить в предбанник перед сортиром, и я ни слова не сказал ему относительно той дешёвки, что он вручил мне на свадьбу. В конце концов, любой другой на моём месте тот час распознал бы подделку. Моя ограниченность – всецело моя проблема.
В четыре шеф утащил Джада играть в сквош: я отказался, а Руди шарил в сквоше, как я в японских мечах.
Я знал, что шеф уже не вернётся, а свой конверт с повышенным жалованием и праздничной премией я уже получил, так что мне оставаться тоже не было смысла. Остался Руди – отвечать на звонки и ждать, когда за ним заедет новый дружок на вишнёвом «Порше».
Досадно, но снег на улице перестал. Я знал, что не пойду на вечеринку к Прайсам, и по пути домой заказал себе на ночь столик в «Жёлтой Овце».
Я пробивался через толпу ко входной двери почти двадцать минут. Ещё двадцать я протискивался между зеваками на лестнице. В это время мимо меня вниз повели окольцованную наручниками Пинки. Она виновато улыбнулась мне. Я не без раздражения заметил, что на ней – мой зелёный свитер.
Дверь в квартиру была открыта. Первыми бросались в глаза кровавые отпечатки правой ступни из гостиной в душевую. Их успели изрядно истоптать, они потускнели и уже не были такими клейкими.
Во всех девяти креслах гостиной сидели какие-то люди, и такие же стояли за креслами. Всё что-то писали и разглядывали в лупы, бинокли, монокли и бутылочные стёкла.
Тела уже увезли, но к себе в комнату я так и не попал, там устроили временный штаб, и вход мне, как постороннему, был заказан. Один очень любезный лейтенант в мятом плаще и со стеклянным глазом в обмен на мои показания согласился принести мои вещи: мобильный телефон из-под подушки, две пачки «Лаки Страйка» без фильтра (я держал их специально на Рождество), галстук-бабочку и папку с бумагами. Остальное было в рюкзаке. Вот только одна пачка «Лаки Страйка» куда-то запропастилась… Ну да лейтенант, видно, славный парень – пусть курит на здоровье…
Я двинулся к выходу, но зачем то свернул на территорию Джоан. это было сейчас самое безлюдное место во всём доме. Я прикрыл за собой дверь.
У колючей перегородки валялись не затушенные, а истлевшие бычки тех сигарет, что позавчера я просунул ей под проволоку. Джоан не нравилось бычковать сигареты – от этого дым въедался в пальцы, говорила она… В ворохе бумажных пакетов из-под картофельных чипсов я нашёл долларовую купюру с надписью «дура». Поверх моего фиолетового маркера я увидел отпечаток её красно напомаженных губ. Я сунул купюру в карман. Софы на самом деле не было… как и телевизора. В углу, у двери, валялась сальная подушка и лоскутное одеяло – она спала на полу. Я откинул носком кирзача подушку. Под ней оказалась стопка замусоленных сложенных вдвое и почти порванных посередине от частого складывания-раскладывания листков. Это были те, две первые главы, из-за которых мы развелись. Она так и не вернула мне их. Я сунул бумажки за пазуху.
Выйдя на улицу, я свернул в проулок между нашим и соседним пансионами, туда, куда выходило моё окно, и добротно слепленным снежком разбил лампу в фонаре. Всё равно я съезжаю.
По дороге я съел хот-дог. От него меня затошнило. Я проблевался в «Жёлтой Овце», произвёл дезинфекцию желудка коньяком (спирт, вода, немного чайной заварки) и стал дожидаться своего рождественского ужина.
Я читал бумаги из папки: черновики некрологов и объявлений, свидетельство о рождении, свидетельство о браке, диплом *-ского университета, мой, диплом *-ского университета, Джоан, автограф прошлогоднего лауреата Пулицеровской премии…
Зал начал заполняться. Те же, что и в прошлом году, лица. Та же рыженькая нимфетка, с тем же обезьяноподобным старым школьным учителем… только чуть более развязно вышагивает мимо меня за свой столик. Я смотрю ей вслед, как и год назад, на её колышущийся зад, и вновь в ритме её шагов в моих глазах, как в глазах бедолаги доктора Пула, мелькает «нет-нет, нет-нет, нет-нет». Но, если её бабуин надерётся так же, как и в прошлом году, она снова потанцует со мной под утро.
Принесли ужин: жёсткую индюшачью грудку, салат, горячий вишнёвый пирог (это действительно что-то!) и сносный кофе.
Ел я вяло, истязая свой раздражённый желудок. Потом (дело близилось к одиннадцати) позвонил родителям.
Отец звал к ним. Я соврал, что зайду завтра. Спросил как Джоан (он не читает газет в праздники) и я ответил, что по-прежнему… я просил поцеловать маму и повесил трубку. Они будут ждать меня завтра, как всегда с подарком. А я как всегда вышлю им чек. Я не умею выбирать подарки…
Я стал курить и ждать Рождества.
Я достал листки Джоан с моей повестью, единственное, что осталось от них обеих. Я перечитал их ещё раз. На последних строчках герой был счастлив.
Я долго смотрел на его имя. Часы стали бить двенадцать. Богу исполнился две тысячи один год. Бог-сын был счастлив: он не знал ещё, что ждёт его в будущем. Бог-отец был счастлив: он старался не думать, о том, что ждёт сына в будущем.
Всем принесли пунша и грога. Все чокались и желали друг другу счастливого Рождества.
Я опять посмотрел на своего героя. Я уже знал, что ждёт его в будущем. Но мой замысел был гораздо ничтожней, а мой сын гораздо немощней… И я решился…
Я решил оставить того, кого сотворил таким, каким сотворил его, счастливым, не ведающим и беззаботным. Я решил нарушить алгоритм творца.
Скукоженные листики пылали в пепельнице так весело, будто у меня на столе случился маленький шабаш. Я открыл свою пачку «Лаки Страйк» без фильтра и смачно прикурил от своей умирающей книги. Затем, вальяжно откинувшись на спинку стула и выпуская носом дым, я медленно развернул голову в сторону рыжеволосой нимфетки.
manyfaced.
Номер двадцать восемь по Хаул Драйв
Модератор: portishead